ЗОЖ читаю, как молитву

    Кланяюсь ветеранам Великой Отечественной, вдовам. Я помню вас молодыми, красивыми.
    Помню, как нянечка а яслях сажала нас, малышей, на подводы - и на полянку, к мамкам. Мы там ползаем, мамы наши сено ворошат, поют. Сядут обедать, а у них всей еды - по бутылке молока да по два яйца, еще и с нами поделятся.
    Помню день, когда узнали, что началась война. Мужчин призвали, пошли похоронки. Волки подходили ночами к жилью, выли, постучишь железякой о железное ведро - уходят.
    А как принесут похоронку в один двор, так начинается крик по всей деревне. Это был бабий вой, который до сих пор стоит в ушах. Я преклоняю голову перед детьми войны, особенно теми, кому было 10-12 лет. Мы работали наравне со взрослыми.
    Вырастили меня дед и бабушка в деревне. Родители работали где-то под Ржевом. Когда началась Великая Отечественная, на отца вскоре пришла похоронка, а мать эвакуировали куда-то в Сибирь. Не успели они отъехать от станции, как эшелон разбомбили фашисты. Помню, бабушка держала какую-то бумагу и кричала, что я теперь круглая сирота. Мне в наследство не осталось даже похоронок.
    Рядом с нашей деревней был полевой аэродром. Бабы копали окопы, и мы, дети, с ними. Однажды с неба на нас посыпались листовки: "Пеките пироги, делайте квас, на Рождество будем у вас! "И точно, ранним утром пришли фашисты. Наш дом стоял на краю деревни, солдаты всех жителей согнали туда, а потом - в болото.
    Заполыхала деревня, заревела скотина, горящими факелами из сараев вылетали куры. Трое суток мы пролежали в болоте, в снегу. Дети плакали от холода.
    Когда все стихло, люди поползли в деревню. Бабушка ползти не могла, а я от нее ни на шаг. К вечеру кое-как добрались до своего погреба. Мокрые, голодные. В погребе был хлеб, сало, соленья. Утром крышка погреба распахнулась, фашист приказал вылезать. Что делать? Вылезем - расстреляют, а не вылезем - все равно гранату кинет. Бабушка полезла первая, я за ней, а она меня отталкивает и кричит, что она, старая, здесь одна.
    В соломе спрятался чудом уцелевший кабан. Он услышал голос хозяйки и вылез из своего укрытия. Немцы его застрелили, кинули в подводу и уехали. Так мы остались живы.
    А дней через 10 вернулась корова, отелилась на пепелище. Спустил дед маленькую телочку в погреб, обсушил, надели на нее фуфайку, передние ноги в рукава продели, а на задние тряпки намотали, чтоб не мерзла.
    Из погреба мы вылезли только в мае. У меня было воспаление легких. В степи уцелели колхозные постройки, остальное все сгорело. Стали люди делить эти постройки между собой.
    Мы с дедом пилили бревна, месили глину с песком для кирпичей, чтобы сделать печку. Я ходила в упряжке, таскала плуг, а дед мною "правил". Так сажали картошку.
    Жили на бессолевой диете. Ели конский щавель, лебеду, крапиву. Лечились мочой, керосином, солидолом. Ходили босиком с весны до поздней осени. А травушка-то кровью пропитана, инфекция кругом, пошли фурункулы от стопы до пупка. Смазывали их солидолом, вечером соскребем щепкой, протрем керосином и опять мажем солидолом. Спали на соломе, на дерюгах. Вши, клопы, блохи. Голову мыли керосином, сывороткой. В 1943 году умерла бабушка, а потом и деда не стало. Незнакомая женщина отвезла меня в районную больницу. Посмотрели мне там, как коню, на зубы и дали справку, что я родилась 5 января 1930 года. А я 1931 года рождения. Потом получила паспорт и отправилась по вербовке в Москву. А там - холодное общежитие, продовольственные карточки. На мне солдатские ботинки 43-го размера, фуфайка и сшитый из двух портянок платок на голове.
    Определили меня в бригаду штукатуров подсобной рабочей. Месили раствор в большом деревянном корыте, клали его на носилки - и вперед, на второй этаж, шагай, комсомольское племя. За год сдала на 4-й разряд штукатура-маляра. Отправили меня в Сочи на 3 месяца, ремонтировать санаторий. Там было тепло, красиво. Потом пришел приказ из Москвы - оставить на постоянное место жительства. Дали прописку, вышла замуж за славного парня, столяра 6-го разряда. Радовались, люди нам завидовали.
    Но счастье женщины длилось недолго. Когда родила сына, встречать меня в роддом приехал не муж, а комендант. Муж запил, ему дали 24 часа на выселение, город-то тогда был режимным. Я долго болела маститом, потом собралась к мужу в Новошахтинск, куда он уехал. Меня уговаривали этого не делать, обещали оформить малыша в ясли, должны были переселять в финские домики, построенные для строителей. Но я отказалась - сама сирота, и ребенка своего делать сиротой не хотела. Поехала за мужем, как декабристка.
    Он встретил меня в Ростове, а у него даже для себя не было денег на билет до Новошахтинска. И снова лишения. Вечером он мне дает гору обещаний, а утром проснусь - он мои сапоги и тряпье унес и пропил.
    Самые тяжелые воспоминания оставила война. Ведь у меня и не было детства. С 12 лет убитых солдат на санках возили с дедом к братской могиле. Помню, солдатика белокурого: у него были открыты глаза и - такие голубые... Я и сейчас его вижу.
    Газету выписываю с 1999 года. Когда сломала обе руки, в запястьях, два месяца от кисти до локтей в гипсе ходила. А гипс сняли, ложку держать не могу. ЗОЖ читаю, как молитву, и плачу, и смеюсь...

    Фоменко В.П.